Текст песни Армейские Песни под гитару — Когда же приказ, салаги считайте дни
Текст песни
Am F
когда же приказ
Dm E
салаги считайте дни
уволят в запас
уходят ребята свои.
выйдя за ворота части
сразу выпьем мы от счастья
вот и кончилася служба
да в ответ где наша дружба.
да мы стали повзрослее
голос стал чуть погрубее
но не стоит горевать
дома ждет родная мать!
Пр.
куплет
Едет поезд из Кимдыма
Мама ждет родного сына
Вот в окне вокзал знакомый
Поезд все теперь я дома
Слышу скрип под сапогами
Вот и дембель под ногами
Мама вытри с глаз слезу
Дверь открой я в дом войду
Пр
.
И вот он приказ
Салаги считали дни
Уволен в запас
Но помни дни службы свои
Перевод песни
Am F
when is the order
Dm E
the days count the days
will be discharged to the reserve
they leave their boys.
coming out of the gate part
immediately we will drink from happiness
Here’s the end of the service
yes in return where our friendship.
yes we have grown up
the voice became a little bit worse
but do not grieve
home is waiting for his own mother!
Etc.
verse
A train is coming from Kimdym
Mother is waiting for her own son
Here in the train station a friend
The train is now all at home
I hear a creak under my boots
Here is a demolition underfoot
Mom, dry your eyes off a tear
I’ll open the door in the house.
Etc
.
And here he is an order
The Salagi considered the days
Dismissed in the reserve
But remember the days of your service
Когда же приказ
С Вашего позволения слегка перефразирую поистине золотые слова, которые драгоценной россыпью западут вам в душу после прослушивания этой великолепной армейской композиции: «Когда кончится срок службы, станет крепкой наша дружба!». В кругу товарищей сослуживцев, с которыми вам многое пришлось испытать вместе, исполнить ее на гитаре – особое, ни с чем несравнимое удовольствие! Песню будут слушать затаив дыхание или тихонько подпевать. Поглядите, как будут счастливо светиться у окруживших вас ребят глаза!
Песня Когда же приказ – настоящий солдатский шлягер, полный греющих сердце мотивов и достоинств удивительно классно написанного текста. Жаль, не знаю, кто ее автор. Вероятно, просто хороший обычный парень, отслуживший срочную. В композицию вложены понятные всем смыслы и размышления. Даже аккорды подобраны для уровня, вполне подходящего не только опытному гитаристу, но и новичку (всего одно баррэ). Эта роскошная песня для всех Вас, друзья «Гитаранска» и армейского музыкального творчества!
Куплет №1:
Am
Снова дождик за окошком,
F
Осталось нам совсем немножко,
Dm
Год не видели мы дома
E
В том краю нам незнакомом.
Am
Надоели нам погоны,
F
И отбои, и подъемы,
Dm
Но не стоит горевать —
E
Дома ждет родная мать.
Припев:
Am
Когда же приказ,
F
Салаги, считайте дни,
Dm
Уволен в запас,
E
Уходят ребята свои.
Am
Когда же приказ,
F
Салаги, считайте дни,
Dm
Уволен в запас,
E
Уходят ребята свои.
Куплет №2:
Am
Выйдем за ворота части,
F
Сразу выпьем мы от счастья,
Dm
Вот и кончился срок службы,
E
Стала крепче наша дружба.
Am
Там мы стали повзрослее,
F
Голос стал чуть погрубее,
Dm
Но не стоит горевать —
E
Дома ждет родная мать.
Куплет №3:
Am
Мчится поезд и Кыштыма,
F
Мама ждет родного сына,
Dm
Вот в окне вокзал знакомый,
E
Вот и все теперь я дома.
Am
Листва шуршит под сапогами,
F
Дембель вот он под ногами,
Dm
Мама, вытри с глаз слезу,
E
Дверь открой — я в дом войду.
Припев:
Am
Вот вышел приказ,
F
Салаги, считали дни,
Dm
Уволен в запас,
E
Но память о службе храни.
Am
Вот вышел приказ,
F
Салаги, считали дни,
Dm
Уволен в запас,
E
Но память о службе храни.
Текст песни Неизвестно — Когда же приказ
Оригинальный текст и слова песни Когда же приказ:
Am
Снова дождик за окошком,
F
Осталось нам совсем немножко,
Dm
Год не видели мы дома
E
В том краю нам незнакомом.
Надоели нам погоны,
И отбои, и подъемы,
Но не стоит горевать —
Дома ждет родная мать.
Am
Когда же приказ,
F
Салаги, считайте дни,
Dm
Уволен в запас,
E
Ребята уходят свои.
Выйдем за ворота части,
Сразу выпьем мы от счастья,
Вот и кончился срок службы,
Стала крепче наша дружба.
Там мы стали повзрослее,
Голос стал чуть погрубее,
Но не стоит горевать —
Дома ждет родная мать.
Мчится поезд и Кыштыма,
Мама ждет родного сына,
Вот в окне вокзал знакомый,
Вот и все теперь я дома.
Листва шуршит под сапогами,
Дембель вот он под ногами,
Мама, вытри с глаз слезу,
Дверь открой — я в дом войду.
Вот вышел приказ,
Салаги, считали дни,
Уволен в запас,
Но память о службе храни.
Перевод на русский или английский язык текста песни — Когда же приказ исполнителя Неизвестно:
Am
Again, the rain outside the window,
F
Left us quite a bit,
Dm
Year we have not seen the house
E
In the end we are unfamiliar.
I’m tired of us straps,
And rebound and downs,
But do not grieve —
Home waiting for a mother.
Am
When an order
F
Rookies, a matter of days,
Dm
Transferred to the reserve,
E
Guys go on your own.
Leave the gate parts,
Once we have a drink with happiness,
So ended the life of,
Became stronger our friendship.
There we have become more mature,
Voice became slightly coarser,
But do not grieve —
Home waiting for a mother.
Hurtling train and Kyshtym,
Mom waits for a son,
Here in the station familiar,
That’s all I’m home now.
Leaves rustling under the boots,
Demobilization here it underfoot,
Mom, wipe tears from her eyes,
The door opened — I’ll go into the house.
That’s an order was issued,
Rookies, counting the days,
Transferred to the reserve,
But the memory of Service stores.
Если нашли опечатку в тексте или переводе песни Когда же приказ, просим сообщить об этом в комментариях.
Песни Когда же приказ?салаги считайте дни,уволен в запас,уходят ребята-а свои.. и клип Видеоклип Уволенный со скандалом модельер Джон Гальяно нашёл новую работу
Добавил: 2017-03-09
Посетило: 556
Время: 02:04
Текст данной песни:
Am
Снова дождик за окошком
F
Осталось нам совсем немножко
Dm
Год не видели мы дома
E
В том краю нам незнакомом
Надоели нам погоны
И отбои и подъёмы
Дома некому нас ждать
Дома ждёт родная мать
припев
Am
Когда же приказ
F
Салаги считайте дни
Dm
Уволен в запас
E
Уходят ребята твои
И вышел приказ
Салаги считали дни
Уволен в запас
Но памать о службе храни
А ещё вы обязаны послушать и:
Сквирт Шампанского в Лицо | PHARAON
Видос:
Видеоклип Уволенный со скандалом модельер Джон Гальяно нашёл новую работу
Джон Гальяно назначен креативным директором французского дома мод Maison Martin Margiela. Свою новую коллекцию модельер представит уже в январе 2015 года.
Скандально известный британский модельер Джон Гальяно возвращается в индустрию моды. Он станет креативным директором французского бренда Maison Martin Margiela. Свою новую коллекцию кутюрье представит уже в январе в ходе парижской Недели высокой моды.
Ренцо Россо, президент компании Only The Brave, контролирующей бренды Martin Margiela и Diesel, заявил, что приветствует Джона Гальяно на его новой должности и считает его «одним из самых талантливых людей всех времён».
Джон Гальяно занимал пост креативного директора Dior с 1996 по 2011 год, когда был со скандалом уволен после того, как в интернете появилась видеозапись, на которой модельер оскорблял посетителей парижского кафе и признавался в симпатии к Адольфу Гитлеру.
По решению суда, кутюрье был оштрафован на 6 тысяч евро с испытательным сроком. Сам Гальяно обвинял в случившемся алкоголь и наркотики, и был вынужден пройти курс терапии.
Песня Когда же приказ?салаги считайте дни,уволен в запас,уходят ребята-а свои.. в хорошем качестве.
Песня
Когда же приказ?салаги считайте дни,уволен в запас,уходят ребята-а свои.. — отличная песня для наших любимых и уважаемых посетителей. Надеюсь вам понравилось.
Текст этой песни
Выйдем за ворота части
Тут же выпьем мы от счастья
Вот и кончился срок службы
Стала крепче наша дружба
Там мы стали повзрослее
Голос стал чуть погрубее
Но не стоит горевать
Дома ждёт родная мать
припев
Мчится поезд и Кыштыма
Мама ждёт родного сына
Вот в окне вокзал знакомый
Вот и всё теперь я дома
И зашуршит под сапогами
Дембель вот он под ногами
Мама вытри с глаз слезу
Дверь открой я в дом войду
Музыкальный клип Армейские песни под гитару Когда же приказ
И вот он приказ салаги считали дни
гоп стоп, зелень
Am Dm
Часы пробили, по распорядку на обед
G C
Идём мы строем, а впереди веселый дед,
Am Dm
Ремень отвесил, поставил рюмку пред собой
E
Ты отслужил, ты отслужил и бог с тобой.
Припев:
И гоп-стоп зелень, а ну-ка ложки не хватай,
На раз-два сели и дайте деду первым взять.
Учись малыш, чтоб масло первым получать,
Тебе ещё, ещё до осени шуршать.
Уйдут куски, ночь до рассвета коротка,
Придут другие, и сразу духи зашуршат,
Мы их пошлём, на плац окурки собирать,
А сами ляжем, а сами ляжем отдыхать.
Послушай черя, ты слишком рано обнаглел,
Ты позабыл, ты позабыл про свой удел,
Ты отслужил, ты отслужил всего лишь год,
Тебе положен один лишь чистый кислород.
В последний раз, мне подошьют мое ХБ,
В последний раз, начистят кремом сапоги,
И блеск моих, моих начищенных сапог
Закроет рты, бля, всем шакалам на замок.
За собой дверь казармы тихо затворю
И эти черные погоны я тебе дарю
И этот номер автомата и противогаз
Я дарю тебе салага, уходя в запас.
Помню, как вручал повестку мне военкомат
Помню, как не спал я ночью — промерзал бушлат
И это все запомнит каждый, живший среди нас
Вот за это мы и выпьем много — много раз
Уходя салаге руку крепко я пожму
И на прощанье эту песню тихо пропою
И от счастья закружится кругом голова
Пусть сегодня все свершится, о чем метал вчера.
И этот теплый летний вечер закружит меня
И в ресторане майской ночью выпьют дембеля
И мы закажем ящик водки и тройной бальзам
Чтоб запомнить эту службы как сплошной обман
В военкомате случай был,
Седой парнишка приходил,
Просил, чтоб его снова взяли в строй.
В недоуменье были все,
Никто не мог понять, зачем,
И лишь старик-полкан спросил его:
Чечня в огне — второй Афган,
Куда же рвешься ты, пацан?
И что тебя так сильно тянет в бой?
Уже там был, домой пришел,
Израненный, но все ж живой,
И что тебе покоя не дает?
Седой парнишка постоял,
И взгляд свой в сторону убрал,
Чтоб слезы свои скрыть, чтоб слезы скрыть.
В военкомате тишина,
Как приговор звучат слова,
Которые не в силах повторить:
Я видел смерть, я видел бой,
Домой вернулся я живой,
А там меня уже никто не ждет.
Любимая моя с другим,
И в этом мире я один,
А там мои друзья штурмуют дзот.
Во сне я вижу страх и ад
И слышу звуки канонад,
Но там мои друзья всегда со мной.
Они поддержат и спасут,
И руку дружбы подадут,
Ну, а убьют, так тело принесут.
Чечня в огне — второй Афган.
Куда же рвешься ты, пацан?
И что тебя так сильно тянет в бой?
Уже там был, домой пришел,
Израненный, но все ж живой,
И что тебе покоя не дает?
и рядом тебя нет
Я помню те дни, как учился любить,
Учился прощать и говорить «Прости».
Тогда была ты. Сейчас тебя нет
И я стал изгоем, боюсь выйти на свет.
Но я не ревную. Ни боли, ни радости.
Ни силы, ни слабости. Ни тени, ни света.
И вовсе не нужно мне знать, где ты и с кем ты
Я все вином заливаю и курю сигареты
Про себя повторяя: «Не думай об этом».
И обручены мы были с тобой.
Я верил, что будем ты — моя, а я — твой.
Рука об руку гуляли с тобой
Теперь я сам, в молчании, возвращаюсь домой.
И больше сил нету терпеть одиночества,
Но что мог поделать я? Где взять мне ответы?
И вовсе не нужно мне знать, где ты и с кем ты
Я все вином заливаю и курю сигареты
Про себя повторяя: «Не думай об этом».
Нету. И рядом тебя нету.
От заката до рассвета
Я один в постели. Рядом тебя нету.
Нету. И рядом тебя нету.
Вопросы без ответа.
Пустота. И рядом тебя нету.
когда же приказ
Am
Снова дождик за окошком
F
Осталось нам совсем немножко
Dm
Год не видели мы дома
E
В том краю нам незнакомом
Надоели нам погоны
И отбои и подъёмы
Дома некому нас ждать
Дома ждёт родная мать
припев
Am
Когда же приказ
F
Салаги считайте дни
Dm
Уволен в запас
E
Уходят ребята твои
Как с утра набежали тучи,
А теперь светит месяц ясный.
Горько плачет краса-Маруся,
Только это теперь напрасно.
Парень статный, хмельное лето,
Да под осень пришла повестка,
Сколько песен об этом спето,
Нахрена же такая песня?
Звезды светят, девчонка плачет,
А парнишке другое снится:
Автомат, да вагон удачи,
Чтобы бой, чтобы ветер в лица,
Чтобы он да удар пропустит
Не бывало еще ни разу.
Завтра встанет, да песню в зубы,
Мать обнимет, да прыгнет в газик.
И вместо прощанья махнув из окна загорелой рукой
Рванется туда, где в дыму и слезах начинается бой,
Где звезды горят вместе с небом, от дыма не видно ни зги,
Где за лесом речка, за речкою фронт, а за фронтом враги.
Автомат, да вагон удачи,
Только парень опять не весел.
Письма ходят, девчонка плачет
Добавляя куплеты в песню.
Уже год идет наступленье,
И пылают чужие хаты,
Враг бежит, но что интересно,
Что похожи вы с ним как братья.
Как и ты дрался с пацанами
Со двора, руки разбивая,
Провожали его ребята,
И девчонка его, рыдая,
И обидно, что случай дался б,
Он бы бил бы тебя с лихвою –
Коль однажды врагом назвался,
Будь хотя бы врагом-героем.
И вместо проклятий ему посвящая живые стихи
Смеешься о том, что не смерть бы, а водку из этой руки.
Дрожит в амбразуре закат, и ухмылка ползет по щекам,
Как славно бы выпить сейчас по сто грамм таким лютым врагам.
Враг навсегда остается врагом,
Не дели с ним хлеб, не зови его в дом,
Даже если пока воздух миром запах,
Он, хотя и спокойный, но все-таки враг.
Если он, как и ты, не пропил свою честь,
Враг не может быть бывшим, он будет и есть.
Будь же верен прицел, и не дрогни рука,
Ты погибнешь, когда пожалеешь врага.
Это присказка, а не сказка,
На войне горе воет волком.
Слово «лирика» здесь опасно,
Тот, кто ноет, живет не долго.
Дан приказ – он оборонялся
В темноту по тебе стреляя,
По горам ты за ним гонялся
По себе его вычисляя:
Те же жесты, одни привычки,
Боже, может и вправду братья!
Не убить – самому не выжить,
Ох придти, расспросить бы батю.
А в прицеле дрожало небо
Слез не пряча. И бой был долгим.
Жаль, что он тебе другом не был.
Ты сильнее. И слава Богу.
И вместо молитв к небесам посылаешь последний патрон –
На память о том, кто был честен и смел, но назвался врагом.
Ну, вот и закончилась песня, и, в общем, закончился бой.
Ну что же ты грустен, приятель, теперь твоя правда с тобой.
Каникул не было. Сразу же после лагерей начались занятия. На четвертом курсе они были слушателями. После пятого должны стать военными врачами.
Теперь они старшие на факультете. Им надлежит сохранять традиции, показывать личный пример младшим.
Отношение к ним изменилось. Им разрешили жить на частных квартирах. Из пятого взвода этим воспользовались Моршанский, Гроссман и Бирюк.
— Не понимаю твоего ухода, — обратился Штукин к Гроссману. — Моршанский улучшает обстановку, ему удобнее [66] совмещать учебу с личными планами. Бирюк — личность известная, забота о живом весе. А вот ты.
— Чтоб ты знал — шутливо объяснил Гроссман, — я там буду иметь более сухой воздух. От вашей плесени у меня садится голос.
— На построение не опаздывать, — предупредил Сафронов.
Утреннее построение не отменялось, только переносилось к столовой. С первого дня началась практика. Тот же госпиталь, но программа уже другая.
Штукин готовил Ерохина к повторной операции. Сафронов Михаила Алексеевича — на выписку.
К Сафронову и Штукину отношение в госпитале особое — к ним привыкли и считали своими.
Когда Сафронов пришел в палату, койка Гридина стояла пустой, по-солдатски заправленной. Сосед Михаила Алексеевича Ерохин сидел у тумбочки, далеко отставив загипсованную ногу, и писал огрызком карандаша письмо. Завидев Сафронова, он приветливо кивнул:
— Во дворе Лексеич. К нему Клава ходит. Сафронов отправился во двор.
— Ой! — столкнувшись с ним в коридоре, воскликнула Лида и уткнулась ему в грудь лицом. — Валентин Иванович, как я рада!
И, застеснявшись своего порыва, засмеялась, шмыгнула в ближайшую палату так быстро, что Сафронов не успел слова сказать. Он посмотрел вслед Лидочке и улыбнулся. Все-таки хорошо, что тебе кто-то рад.
— Смотрите-ка, доктор! Молодец наш! — услышал Сафронов, как только очутился в школьном саду.
Кричали из толпы, стоящей у забора. Кто кричал — он не разобрал. И даже когда к нему направился невысокий человек с костылем и палочкой, он не сразу признал в нем Михаила Алексеевича: сплошного гипса нет, есть гипсовый лангет и вот палочка, вместо второго костыля.
— С возвращением, значит. С благополучием, значит. И поздравляем. Наслышаны. Поступили по-фронтовому. А того беднягу жалко. Видать, струна не выдержала. Нерв, он осечку дает.
— Ну, как вы-то? — перевел разговор Сафронов.
Как себя чувствуете?
— Себячувствие ничего. Нормально себя чувствуем. Прошусь на выписку — не отпущают, говорят, мозоль окрепнет.
Они прошли в затененный уголок сада. Там сидело несколько человек, но Михаил Алексеевич что-то сказал [67] им негромко, и они без возражения освободили скамейку.
— Так как же получилось-то? — спросил Михаил Алексеевич, оглядывая внимательно Сафронова.
— Не будем про это, — уклонился Сафронов, но тут же сообщил доверительно: — А в общем, струсил я. Поначалу струсил, а потом.
— Вот-вот, — одобрительно кивнул Михаил Алексеевич, будто обрадовался этим словам. — По первости у всех так. Это пересилить надо.
— Вы о себе лучше. Боли есть? Как спите? — начал расспрашивать Сафронов. У него было такое состояние, словно встретил он родного человека, с которым связано то дорогое и ценное, что запоминается на всю жизнь.
— Вот бы вы подтолкнули, — попросил Михаил Алексеевич. — Снять бы эту лангету. Я бы без нее быстрее ходить начал. Тянут они со мной. С другими раз, два — и на выписку. А со мной тянут.
— Хорошо, — пообещал Сафронов. — Напомню Варваре Никитичне.
А назавтра состоялся разговор с главным хирургом.
Сафронов беседовал у окна в коридоре госпиталя со Штукиным. Неожиданно перед ними остановился главный хирург госпиталя, высокий, с бровями, похожими на зубные щетки. Белая врачебная шапочка еще прибавляла ему роста.
— Вы заметили, — обратился он к Сафронову, — на сколько у вашего подопечного укорочена нога?
— Нет. Я не знал, что. — начал было Сафронов. Главный не дослушал.
— Это важно. Ему дальше жить, работать и все такое. — Он помедлил и заговорил тоном пониже, как бы проверяя свои мысли: — Хотя. Тут мы все ответственны. Работаем, как на конвейере, не до сантиметров. Жизни на волоске висят. — И он, что-то бурча себе под нос, так же неожиданно исчез, как и появился.
Штукин ожидал главного хирурга в предоперационной. Он уже забегал утром, да не застал его и теперь решил не уходить, пока не встретится. Вчерашний разговор главного хирурга с Сафроновым, невольным свидетелем которого был Штукин, ободрил его и настроил оптимистично. Сейчас необходимо было получить одобрение и приступить к делу. [68]
Главный хирург появился в сопровождении врача и сестры. С ходу, стремительно, он начал размываться. Сдернул скрипнувшие под рукой перчатки и принялся натирать маленькой щеткой оголенные до локтей руки. Не прерывая своего дела, отдал медицинской сестре быстрые указания — комната тотчас загудела — и только тут увидел Штукина.
— Вашей санкции. — Штукин снял очки и протер стекла, точно хотел этим жестом подчеркнуть важность момента.
— Во-первых, хотел бы просить операцию моему больному Ерохину, а во-вторых, просить оставить надкостницу и часть кости в расчете на регенерацию.
— Некогда дожидаться регенерации, — отказал главный.
— Но это ж нелогично, — возмутился Штукин, забыв, кто перед ним, а помня лишь о своей задаче и о своем раненом Ерохине. — Вчера вы сами упрекали моего товарища за то, что он не думает о том, на сколько нога короче, Вы говорите: «Им жить, им работать. »
— Выйдите отсюда, — прогудел главный и разогнулся во весь рост. — Кто вам вообще разрешил?
Штукин крутнул головой, точно ему стал тесен ворот, и, повернувшись, совсем не по-военному, пошел к двери.
— Товарищ! — окликнул его главный. — Подождите меня в коридоре.
«Вероятно, получу взыскание, — подумал он, подходя к раскрытому окну. — Хуже всего — гауптвахта. Это еще на несколько дней отсрочка операции Ерохину».
Он заметил Лидочку и собрался шагнуть ей навстречу.
— Товарищ! — открыл дверь главный и загудел, как бы продолжая разговор: — Вы говорите — нелогично, А война — логично? А все коридоры забиваем, на лестничных площадках койки ставим — логично?
Штукин смутился и хотел было извиниться, но главный не позволил ему вставить слова.
— Мы у конвейера, по которому идут человеческие жизни. И главное — жизнь, жизнь, жизнь. А остальное — потом. Сейчас не до сантиметров, не до длины конечностей. Сейчас главное, чтобы человек остался живым. Обстоятельства вынуждают нас думать только об этом. Время подпирает. Люди подпирают. Там работают слишком быстро, гораздо быстрее, чем мы. Гораздо быстрее. — с нескрываемой [69] болью повторил он и замолчал вдруг, словно устыдился этого откровения.
Штукин стоял опустив глаза. Он видел только правую руку хирурга. Она тоже как бы разговаривала: большой палец поглаживал подушечки остальных пальцев. И вот теперь пальцы сжались в кулак и так замерли — тоже замолчали.
— Завтра покажите вашего, — буркнул главный и ушел в операционную.
Штукин стоял в растерянности, не зная, радоваться ли, что еще не все потеряно и, быть может, Ерохину сделают именно ту операцию, на которой он настаивает, или же огорчаться за откровение главного хирурга, на которое он вроде бы спровоцировал его.
— Он ругал вас? — спросила появившаяся подле него Лидочка.
— Ну что вы, — возразил Штукин. — Он — прекрасный человек.
— Но он строгий, — сказала Лида. — Может накричать, Штукин вспомнил его руки, большой палец, поглаживающий подушечки остальных, пальцы, сжатые в кулак.
— У него такая работа, не для удовольствия, — сказал Штукин. — Он не успевает восстанавливать нервную энергию.
— Возможно. А мне с вами поговорить надо. Вы свободны?
— Пожалуйста. — Он склонил голову, считая, что именно так следует отвечать на предложение девушки.
Они вышли на улицу.
В воздухе летали паутинки. С деревьев опадали желтые листья.
Лида шагала чуть впереди, и Штукин заметил, что за лето она повзрослела. Подстриглась под мальчишку, и на бронзовой от загара шее виднелась белая полоска. Штукин поглядывал на эту полоску и молчал.
— Я у вас что хотела спросить. Тут всякое говорили. Но вы ж там были. Лучше знаете. Относительно Мохова. Как это случилось?
— Да знаете, — замялся Штукин, — я ведь при этом не присутствовал. Я не был в десантниках. Не видел, как это произошло. Это, наверное, ужасно видеть, как погибает товарищ. С ним ступор случился — это состояние оцепенения, когда невозможно пошевелить пальцем. Так нам объяснили.
Штукин сдернул очки и на ходу начал протирать их. [70]
— Его вернули с фронта. Он так не хотел этого, как будто предчувствовал недоброе. Вероятно, фатализм существует, — заключил Штукин.
Лида не ответила. Она вспоминала того, погибшего, рослого, плечистого. Она видела его всего несколько раз, даже слова от него не услышала и теперь не могла представить, какой у него был голос.
— Я, знаете, все-таки написал письмо его матери, — доверительно сообщил Штукин. — Все-таки ей надо получить что-то неофициальное. Правда? Вы согласны?
Лида почувствовала, как к горлу подступают слезы, и, чтобы не показать их, чмокнула Штукина в щеку, повернулась и побежала, шурша каблучками по усыпанной листьями дорожке.
Штукин долго стоял на том месте, где она так внезапно его покинула. Ему все представлялась Лидочка, ее короткая стрижка и белая полоска на шее, похожая на чистый подворотничок.
В пятом взводе на построение стал опаздывать Моршанский. В первый раз он успел вскочить в строй и, задыхаясь от бега, прищелкнул каблуками.
— Товарищ командир взвода, часы подвели.
— Есть не повторять.
Второй раз, ему пришлось прятаться, дожидаясь конца построения. Как только взвод двинулся на занятия, он догнал его.
— Товарищ командир, разрешите пристроиться?
Взвод грохнул: трамвая в городе не было. В третий раз Сафронов, не дослушав объяснения Моршанского, сказал:
— Бирюк, завтра зайдите за Моршанским. Вытяните его за ноги из постели.
— Из чьей? — вставил Гроссман.
— Нет, пожалуйста. без этого. Я сам. Даю последнее слово, — начал упрашивать Моршанский.
Он так клялся, что Сафронов поверил:
— Есть смотреть, товарищ командир взвода.
Не мог Моршанский позволить Бирюку заходить за ним по той простой причине, что там, где он жил, его не было: ночевал он у Вероники. [71]
Вероника делала все, чтобы завлечь Моршанского. Она надеялась, что с помощью папаши Данечка останется в тылу, где-нибудь в госпитале, а возможно, и в клинике. Узнав, что слушателям разрешили жить на частных квартирах, она потащила Моршанского к живущей неподалеку от ее дома старушке.
— Запомни, — предупредила Вероника, останавливаясь у калитки домика тети Глаши, — ты — доктор. Хозяйка любит лечиться. Пожалуйста, выдерживай и не промахнись.
Домик был деревянный, как и большинство домов в городе, с забором, высоким крыльцом, со ставнями на железных болтах. Внутри — кухня и две горенки. В одной — стол, высокий шкаф с посудой, в другой кровать с горкой подушек чуть ли не до потолка.
Тетя Глаша встретила Моршанского приветливо. Была она еще достаточно крепкая, с румянцем во всю щеку. Движения неторопливые, мягкие. Голос негромкий, напевный.
— Проходите, милости просим, — проговорила она и слегка поклонилась Моршанскому.
— Вот, тетя Глаша, квартиранта привела.
— Да что ты? — удивилась тетя Глаша.
В войну жителей уплотняли, но, как видно, хозяйка избежала этой участи по причине малой площади и еще оттого, что двое сынов и муж на фронте. (Об этом Моршанский узнал позже.)
— Можно вас? — Вероника решительно взяла тетю Глашу под руку.
Они ушли на кухню. Моршанский сидел в горенке-спальне и рассматривал фотографии. Простые лица мужчин и всюду на первом плане руки — крупные, натруженные, точно они специально выставили их напоказ, как рабочий инструмент, которым гордятся мастера.
Когда Вероника с тетей Глашей вернулись, хозяйка пропела:
— Уж и не знаю. Если не взыщете, то милости просим, доктор.
Моршанский встал, прищелкнул каблуками.
— Благодарю. Я, кстати, мало буду здесь, разве что пересплю да иногда позанимаюсь.
— Да уж известно. Чо говорить, вы человек занятой.
Моршанский действительно переночевал в своей горенке две ночи, а на третий день Вероника, встретив его в госпитальном коридоре, шепнула:
— Подожди на нашем месте. Есть новость. [72]
Она явилась под знакомый тополь разгоряченная, с горящими глазами.
— Милый! Сегодня утром мамаша и сестренка уехали в деревню, дней на пять. Помочь своим надо. Как нам повезло! Ты счастлив? Приходи через часок.
Вероника встретила его в халатике, поцеловала прямо в дверях, прижалась к нему всем телом.
— Ну, наконец-то. Я так ждала этой минуты. Так ждала.
Стол был накрыт. Даже бутылочка вина стояла посредине.
Вероника потянула его за руку к столу:
— Выпьем за нас с тобою, за наше счастье. Разве ты не хочешь нашего счастья?
— Очень хочу, — признался Моршанский.
. Потом он лежал с закрытыми глазами, готовый провалиться сквозь землю, и мысленно повторял: «Я должен все оформить. Я не обману. Я не какой-нибудь».
На кухне отчетливо тикали «ходики». В соседнем дворе подвывала собака. Где-то прогромыхала телега. Моршанскому стало невыразимо грустно, словно он потерял что-то самое дорогое, чистое, светлое, потерял навсегда.
Сафронов загрустил от предстоящей разлуки с Михаилом Алексеевичем. Возможно, если бы это был другой человек, а не Гридин, Сафронов не переживал бы так остро приближение расставания с ним: жаль было отпускать такого человека.
Возможно, через его руки пройдут тысячи раненых и он сделает для них больше, чем сделал для Михаила Алексеевича, возможно, они будут по гроб жизни благодарны доктору Сафронову. Но Михаил Алексеевич — первый, самый первый. И между ними последние недели шла скрытая борьба. Михаил Алексеевич рвался домой, уверял докторов, что и палочку скоро бросит, и «барыню» спляшет на прощанье, считал дни и часы до выписки. И Сафронов вел дело к этому, но в то же время оттягивал, отдалял день расставания.
— Контрольный-то рентген, доктор, можно бы и завтра, — просил Михаил Алексеевич.
— Завтра забито. Тяжелые просочились, те, кого на операцию готовят, — отвечал Сафронов, хотя в общем-то мог бы продвинуть своего подопечного, упросить рентгенолога, обратиться к Варваре Никитичне. [73]
— На комиссию-то иду, доктор? — обращался Михаил Алексеевич.
— На следующую. На эту те, кому на фронт возвращаться, — говорил Сафронов, хотя, опять же, мог бы провести своего Гридина именно через эту комиссию.
Эта тайная борьба не мешала их добрым, самым теплым отношениям. Встречаясь ежедневно, они непременно обменивались «последними известиями». У них не было тайн друг от друга, и они делились самым сокровенным.
— От жены-то нынче не получали весточки? — спрашивал Михаил Алексеевич.
— Вот забочусь, как она там одна-то. Не подняла бы чего тяжелого, не упала бы, не переволновалась бы.
— Не сумлевайтесь. Она теперь о вас думает. А как ваш папаша Шим? Кого сегодня на прицел взял?
— Из моего взвода никого. А о других не знаю.
— Он вас, как птенцов, оберегает. Да я то сказать, — Михаил Алексеевич улыбнулся, — теперь-то вы ничего, вошли в норму, а поначалу. У нас тут свое мнение.
Они вышли во дворик.
— Не холодно? — спросил Сафронов, когда они уселись на скамью под теряющей листву акацией.
— В норме. Я ведь деревенский. Мы в таку пору еще на поле ночуем. А и в армии обстановка, скоро увидите сами.
— Так что же о нас говорят раненые?
— Да всяко. — Михаил Алексеевич лукаво сверкнул глазами. — У нас своя аттестация.
— Ну, например, обо мне?
— О вас-то? Да не худо, не худо. Вот только повеселее бы вам. — Он будто спохватился — не обидел ли? — Нет, я-то ничего. Со стороны говорят. А вот этот «очкарик», мы его «профессором» прозвали, этому идет серьезность. — Михаил Алексеевич хмыкнул. — Смехотура с ним, с «профессором». Все норовит пошутить и все это пальцем, значит, в небо. А так. Его бы уберечь надо. Ни хрена он не военный. Да и тот, этот «сшалкун», каблучками-то пристукивает, — тоже не военный. Шустрый, прыгает, как воробышек, вроде старается, а все по верхам, все это с ветки на ветку. — Михаил Алексеевич покосился по сторонам. — А с этой, со щукой, ну с Вероникой. Уберечь бы его. Проглотит она его вместе с каблучками.
— Гридин! — донеслось из окна, — К начальству вызывают… [74]
После последнего основательного осмотра вопрос о выписке Михаила Алексеевича был решен окончательно.
Сафронов сообщил об этом без радости, почти сухо. Похлопал Михаила Алексеевича по плечу и ушел. Он понимал, что эта сухость ничем не оправдана, но ничего не мог с собой поделать, боялся выказать свое волнение.
— Это неостроумно, имей в виду, — шепнул на лекции Штукин, заметив его подавленное состояние.
После лекции Сафронов не выдержал и пошел в госпиталь. Во дворике стояла толпа. Такие проводы не часты: уходили не на фронт, по-быстрому, без особых сборов и прощаний, а домой «по чистой».
— Надеемся на прочный тыл! — кричали из толпы.
— Да уж не лодведем, — отвечали те, кто стоял у машины.
— Самогон-то до победы оставьте!
— Побеждайте, отметить найдем чем.
— Михайло, адресок-то возьми.
— Хамид, отдай шапку. Зачем она тебе в Алма-Ате?
Михаила Алексеевича Сафронов не узнал. Форма изменила его — омолодила, подтянула. Оказывается, он поправился в госпитале, воротничок врезался в шею. Заметив Сафронова, Михаил Алексеевич начал протискиваться сквозь толпу.
— Ну, доктор, — начал он, — за все, значит, вам благодарны. Очень желательно получить от вас письмишко. А вот это, — он достал из кармана гимнастерки блестящую немецкую зажигалку, — это, значит, вам от меня. Трофейная. От того, стал быть, немца наследство.
— Я же не курю, — сказал Сафронов.
— Так это ж не для курения. Для памяти.
Он, не стесняясь, смахнул слезу, утер ладонью губы:
— Поцелуемся на прощанье. Поцеловались. Пожали друг другу руки.
Загудела машина. Михаил Алексеевич заспешил к ней, припадая на правую ногу и опираясь на палочку. Толпа поглотила его.
На отделении было пусто. Ходячие на улице, на проводах. Лежачие в палатах. Из ординаторской выпорхнула Лидочка.
— Ой, Валентин Иванович! — Лицо ее просветлело. — А на операцию не хотите? Там и Варвара Никитична, и главный. [75]
Операция только еще начиналась. Раненый лежал под маской с хлороформом и считал. Варвара Никитична и главный хирург осматривали рану. Они были все в белом. Открытыми оставались часть лба, глаза, переносица. Свет мощных ламп от рефлектора придавал глазам особый, неестественный блеск.
Сафронов отметил это для себя и тоже склонился над раной.
— Что там? — прогудел главный. — Усилить дозу.
— Вы что, гады?! Мать вашу. — Раненый начал ругаться, но вскоре утих и захрапел.
— Поверните голову набок, — распорядилась Варвара Никитична, — Поправьте ему язык.
— Скальпель, — потребовал главный.
Через мгновение в руках главного сверкнул скальпель.
И тут случилось непредвиденное. Варвара Никитична вдруг покачнулась, выронила крючок и повалилась на Сафронова.
— Вы на ее место, — невозмутимо приказал главный сестре, которая давала наркоз. — Быстро!
Сафронов вывел Варвару Никитичну в предоперационную, крикнул Лидочку. Потом они все перешли в ординаторскую.
Варвара Никитична сидела у распахнутого настежь окна и молчала. Лицо у нее было бескровным, губы синие, седая прядка выбилась из-под шапочки, и ветерок то и дело забрасывал ее на лоб и глаза.
«Сколько же ей лет?» — подумал Сафронов, как-то впервые ощутив огромную разницу между ним и этой уставшей женщиной.
Вероятно, они сидели долго, потому что уже окончилась операция и главный вошел в комнату.
— Домой. И завтра отдохните.
— У меня ж группа, — негромко возразила Варвара Никитична.
— Отдых, — приказал главный и, повернувшись к Сафронову, добавил: — Сопроводите.
Их встретила старушка, вся в лучиках-морщинках, поклонилась и заговорила громко, наклоняясь к Варваре Никитичне:
— Поспала. Молочка выпила. Вроде отошла. Комнатка была заставлена саквояжами, чемоданами, сумками, так что приходилось протискиваться, боясь, как бы что не задеть и не уронить.
— Мамочка, а там кто? — послышался тоненький голосок, [76] такой тоненький, что Сафронову показалось, что из угла пискнул котенок.
Но тут из кровати поднялась девочка, такая желто-бледная и худая, что походила на стеариновую свечку.
У Сафронова сжалось сердце. До этого он как-то не думал, что Варвара Никитична помимо работы и группы может иметь семью, ребенка, что у нее может быть своя личная жизнь, до этого момента он видел в ней лишь строгого ассистента, хирурга госпиталя, своего толкового наставника.
— Вот хорошо-то, — прерывая его размышления, зашептала старушка. — Хоть вы заявились. А то ведь она мается без мужиковских рук. Так мается, бедняга.
— Что вы там шепчете, Авдотья Дмитриевна? — спросила из угла Варвара Никитична. — Лучше согрейте-ка нам чайку.
— Лидочка, приглядите, пожалуйста.
Она вышла из комнаты, и старушка зашептала Сафронову:
— Или вот — дрова. Достали мы, а ни наколоть, ни напилить. Мои мужики на войне. Соседские — тоже. Приезжал по весне Митрий, наготовил, так уж все на исходе.
— Да, да, — соглашался Сафронов, не зная, что сказать и что сейчас сделать. Чтобы сгладить неловкость, он подошел к девочке. — Вот, смотри-ка. — Он отвел большой палец левой и накрыл его правой. — Р-раз, — отдернул руку, а палец согнул, спрятал. — Нет пальчика.
Неожиданно девочка заплакала тоненько и жалобно.
— Что? Что? — прибежала Варвара Никитична.
— Дядя пальчик оторвал.
— Так вот он. Вот, — пытался успокоить ее Сафронов.
— Дядя пошутил, — сказала Варвара Никитична, прижимая дочку к груди и поглаживая ее по голове. — Дядя у нас шутник.
Сафронов и Лида попили чаю, посидели для приличия, попрощались и ушли.
Наутро Сафронов задержал свой взвод на построении.
— Вчера я случайно побывал у Варвары Никитичны. Ей сделалось плохо во время операции, и пришлось проводить. В общем, дело такое. Дровишки надо напилить. Желающие есть?
Взвод сделал два шага вперед.
На следующий день Сафронова пригласила в ординаторскую Варвара Никитична.
— Благодарю, но я вас не просила.
— Это элементарно, Мы бы и раньше, да не знали. [77]
Варвара Никитична махнула рукой и отвернулась к окну, пряча набежавшие слезы. И опять седая прядка выбилась из-под шапочки, старя ее и вызывая жалость.
В Ленек привезли ленинградских детей. Все они нуждались в медицинской помощи и лечении. Их разместили по госпиталям и больницам. Часть детей попала в госпиталь, где проходили практику слушатели военфака. Для детей срочно освободили одну из палат, потеснили и без того забитые остальные, а часть коек выставили в коридор.
Сафронов и Штукин пришли в госпиталь раньше других и сразу же заметили перемены.
— Валентин Иванович, Александр. Афанасьевич, — окликнула Лидочка. — Нужно врачебное слово. Тут у нас один мальчик с другим рядом лежать не хочет.
Вид ленинградских детей ужаснул Сафронова. Он слышал много раз страшное слово «блокада», но только сейчас понял, что это такое. На кроватях лежали обтянутые кожей скелетики. Мальчика, который не хотел лежать рядом с другим, освещало солнце, и казалось, он просвечивает насквозь.
— Что ты? — спросил Сафронов. — Почему возражаешь?
— Коля, — подсказала Лидочка.
Коля пошевелил губами, но Сафронов не услышал слов, и если бы не видел, что мальчик шевелит губами, то подумал бы, что он не ответил. Сафронов склонился над ним. Коля снова пошевелил губами:
— Этот мальчик очень кричит ночью.
Сафронов посмотрел на того, кто кричит ночью. Мальчик был такой же худой, как Коля, на лице выделялись огромные серые глаза, блестевшие лихорадочным блеском, какие-то необычные, взрослые, чересчур строгие. С ними нельзя было встречаться без внутреннего содрогания. Сафронов отвел взгляд, тихо сказал сестре:
— Переведите его в уголок.
Он заметил, что Штукин отвернулся к окну, покашливает и протирает очки.
«А вот это нашей профессии противопоказано», — подумал Сафронов. Но не смог подбодрить Штукина, чувствуя, что задрожит голос. Они молча вышли из палаты.
А через час Сафронова пригласил к себе главный хирург. Он молча указал на стул и прогудел после паузы:
— Обращаюсь к вам, слушателям. Дело [78] добровольное. — Он помедлил. — Кровь нужна ленинградским детишкам. Чем быстрее, тем лучше. Поговорите с товарищами.
— Хорошо, конечно. — Сафронов хотел встать.
Главный жестом попросил сидеть. Он потер руки, посмотрел на Сафронова внимательно, точно проверил, годится ли тот для дела, и произнес:
— Иногда и врачу приходится быть «скорой помощью», именно в этом смысле. Вам еще не раз придется выносить раненых из-под огня. Нигде об этом не сказано, нигде не написано, чтобы врач бросался под пули и осколки или в горящий танк. Но ведь есть и неписаное — совесть, честь, долг.
Он замолчал, и Сафронов не знал, что ему делать, продолжать сидеть или уходить. Наконец решился:
— Действуйте, — сказал главный. — Повторяю, дело добровольное.
Сафронов собрал взвод в коридоре, объяснил задачу. Все согласились дать свою кровь ленинградским детям. Последним отозвался Бирюк:
— Шо? — спросил Гроссман, сдерживая лукавую усмешку. — У тебя какой гемоглобин?
— Таки, непростительно. А вдруг он ниже довоенной нормы.
— Кончайте, — остановил Сафронов. — Шагом марш на обследование.
— А я — универсальный донор, — с гордостью заявил Моршанский после того, как лаборантка определила у него группу крови.
— Шо-то я тебе хочу сказать, — придержал его Гроссман. — Слушай, детка, а ты согласовал с нею? Так что ж ты себе думаешь? Это ж явное ослабление организма. Думаешь, она похвалит тебя за явное ослабление?
В лабораторию вошла Варвара Никитична:
— Товарищи, кто начинает? Идемте в предоперационную.
Сафронов не успел сказать слова, за Варварой Никитичной устремился Штукин.
— Еще нужны два ассистента. Сегодня все проассистируют, завтра будут работать самостоятельно.
Сафронов и Гроссман пошли следом. В предоперационной продолжалась работа. Незнакомый Сафронову врач переливал кровь мальчонке. Это был [79] как раз тот самый парнишка, который кричал по ночам. Сафронов сразу узнал его по глазам, большим и взрослым. Он лежал на столе безучастно, покорно, не шевелился, не морщился, как будто острую блестящую иглу вкалывали не в его тело. И эта безучастность, эта покорность поразили Сафронова.
— Поработай ручкой. Сожми кулачок, — попросила сестра.
Весь этот вечер Сафронов провел в предоперационной. Он уже не видел лиц товарищей, только руки с надувшимися венами, только капельки крови на коже да блестящие иглы. Эту ночь ему снились синие вены, как засохшие веточки, и капельки крови на них, как рябинки-ягоды.
На следующий день, сразу же после лекций, они опять занялись переливанием крови. И вновь Сафронова поразили покорность и безропотность мальчишек. Взрослые морщились, иногда ругались. А дети молчали.
— Блокадная анестезия, — объявила Варвара Никитична и вдруг бросилась к столу: — Прекратить, прекратить! Перекройте систему. А ну, слазьте со стола. Нельзя.
Раздалось густое бурчание Бирюка:
В коридоре он объяснил:
— Хлопчиков жалко. Вот я и полез второй раз. Нехай.
Из госпиталя Сафронов и Штукин возвращались поздно, пешком. Шли неторопливо, с удовольствием вдыхая полной грудью свежий воздух. Пахло зимой. Еще не пало на землю ни одной снежинки, еще кое-где на деревьях виднелись самые цепкие желтые листья, но уже появились заморозки. Со стеклянным звоном ломался ледок под ногами. Речка на ночь застывала у берегов. Ветер занес сюда осенние листья, морозец прихватил их, и потому река днем напоминала лоскутное деревенское покрывало. А сейчас, вечером, при слабом свете уличных фонарей листья походили на больших лягушек.
— Меня удивляет терпение детей, — сказал Сафронов. — Их покорность. И глаза. Ты заметил, какие у них строгие глаза?
— Следствие психических травм, — философски отозвался Штукин.
Сафронов не стал развивать разговор на эту тему, спросил деликатно: [80]
— Ну, как у тебя с Лидочкой? Так ни разу и не встретился?
Сафронов заметил его смущение, заговорил о другом:
— Помнишь у Есенина: «Проходил я мимо, сердцу все равно, просто захотелось заглянуть в окно».
— Я помню другое, — поддержал Штукин: — «Я не заласкан, буря мне — скрипка, сердце метелит твоя улыбка».
Они точно обрадовались, что можно отвлечься от тяжелых впечатлений прошедшего дня, и начали вспоминать стихи.
— А это знаешь? — спросил Сафронов. — «Прощай, письмо любви! прощай: она велела. Как долго медлил я. Как долго не хотела рука предать огню все горести мои. Но полно, час настал, гори, письмо любви». Чье это?
— А это — взбодрился Штукин и прочитал в ответ: — «О память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной и часто сладостью своей меня в стране пленяешь дальней. » — И, не дожидаясь разгадки, открыл ее: — Батюшков. У моего дедушки целый томик хранился.
Они перебивали друг друга, не дослушав строчек. Своеобразный диспут прервал неожиданный крик:
Они побежали к деревянному мосту, откуда доносился крик. Им навстречу попался мальчишка без шапки.
— Дяденьки, Минька провалился, — сообщил он дрожащим голосом.
Пока Сафронов выслушивал перепуганного парнишку, Штукин сбросил ремень, шинель, пилотку и кинулся в ледяную воду.
— Саша! — успел крикнуть Сафронов.
В ответ хруст льда и бульканье воды. Тонущий барахтался метрах в десяти от берега. Он перепугался, крутился бестолково на месте, ошеломленно махая руками.
Все произошло за считанные минуты. Штукин добрался до мальчишки и закричал:
— Валентин! Подавай голос, я очки потерял.
На голос Штукин вышел на берег, держа мальчишку на руках. С обоих стекала струйками вода. «Перепростынут», — спохватился Сафронов.
— Где он живет? — спросил он перепуганного дружка пострадавшего.
— Во, на горке. Хорошо, что мамки нет, в ночную работает, а то б. [81]
— А ну, чешите бегом! Печка есть? На печку его и чаю, больше чаю горячего. Ну!
Мальчишки кинулись к дому.
— И мы! — крикнул Сафронов и подтолкнул Штукина в спину. — В госпиталь. Живо! Живо!
— Но я ж без очков.
— Но мне ж не видно.
— Давай, давай. Дорога гладкая.
— Подожди. Отдохнем немного.
— Бежать! Бежать! — Сафронов потянул его за собой: — Быстрей надо. Быстрей.
— Не могу. Отдохнем.
Он поволок за собою Штукина. Тот тяжело дышал и упирался.
— Нет, я не дам тебе останавливаться. Не дам, — твердил Сафронов.
— Ух ты, ух ты. — громко выдыхал Штукин, не в силах больше произнести ни единого звука.
В проходной госпиталя они столкнулись с главным хирургом.
— Что случилось? — прогудел главный.
— Вот он, — сдерживая дыхание, начал объяснять Сафронов, — мальчишку из реки вытащил.
Главный резко повернулся и молча устремился к приемному покою. Войдя в помещение, еще с порога крикнул:
— Дежурный, душ горячий организовать! Сестру ко мне.
Появилась сестра, санитары, врачи. Штукина повели в душевую.
— Очки потерял, — не к месту несколько раз повторил Штукин. Он жмурился и закрывал лицо руками, точно свет бил ему в глаза и мешал видеть.
Штукин все-таки заболел крупозным воспалением легких, и его положили в терапевтическую клинику мединститута.
Сафронов стоял в коридоре у окна в ожидании Варвары Никитичны. За окном летели первые снежинки, словно конфетти. Небо было еще не зимним, довольно высоким и светлым, в редких просветах оно голубело. [82] Подошла Лидочка, поздоровалась, отведя глаза, сообщила:
— А я вчера у Александра Афанасьевича была. Он еще температурит, но просил конспект по санитарной тактике.
— Достану. И он стоит того, чтобы вы к нему заходили.
Лидочка вспыхнула, вздернула плечиками и, ничего не сказав, ушла.
Пришла Варвара Никитична, и они спустились на первый этаж.
В бывших хозяйственных комнатках организовали две палаты, каждая на два человека.
Перед дверью Варвара Никитична остановилась.
— Тоже с фронта. Но это — женщина. Ваша новая больная.
В комнате у окна стояли две кровати. Пахло красками, лекарствами и знакомыми Сафронову запахами долго лежащего человека. Занята была лишь одна койка. Челка у женщины прикрывала лоб почти до бровей. А брови — длинные, до середины виска, и тонкие, не подбритые, не подведенные, естественные. Лицо тонкое, со впалыми щеками и нездоровым румянцем.
Варвара Никитична представила Сафронова и ушла.
Табуретки не было, и Сафронов сел на краешек кровати.
— Лиза, — сказал Сафронов, — я не знаю вашей фамилии.
